Максим Горький
***
Теперь мы часто читаем в советской прессе, даже в зарубежных русских журналах, что Горький является предтечей и основоположником "социалистического реализма". Это совершенно неверно, и я восстаю против подобной клеветы. Я помню одно издательское собрание, руководимое Горьким, несколько месяцев после Октябрьской революции. Обсуждался вопрос о книжных иллюстрациях. Горький, просматривая имена художников, был категоричен:
— Лучше — самый отъявленный футуризм, чем коммерческий реализм, — заявил он.
В то время (1918-1919), термин "социалистический реализм" еще не существовал. Но в разговорном языке, "коммерческий реализм" или — просто — "реалистическая халтура", были его синонимом. Ни в каком случае Горький не мог быть провозгласителем "официальной" формы искусства, выдвинутой государством, капиталистическим или пролетарским.
Приведу еще одно — документальное — доказательство: выдержку из журнала "Дом Искусств" (№ 2, Петербург, 1921, стр. 119):
"Вступительное слово к циклу лекций, организованных Всемирной Литературой, произнес М. Горький. В своей речи он отметил тяжелое положение у нас писателей, работающих в области художественного слова, и крупную разницу в отношении к таким писателям на Западе и у нас: в то время, как на Западе писателей судят и ценят именно как художников, независимо от их политических взглядов, у нас к писателям подходят не с художественной, а с политической меркой".
Несмотря на то, что творчество Горького было реалистическим, это был реализм индивидуальный, и Горький всегда внимательно и с глубоким интересом следил за формальными исканиями молодых поколений. В главе о Маяковском я говорю о том, как Горький поддержал его на одной из литературных вечеров в "Бродячей Собаке", и какую роль сыграла эта поддержка в карьере Маяковского.
Впрочем, уже значительно раньше, в январе 1900-го года, Горький писал А. П. Чехову:
"Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм... Реализм Вы укокошите. Я этому чрезвычайно рад. Будет уж! Ну его к чорту! Право же настало время нужды в героическом: все хотят возбужденного, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее".
Правда, советский "литературный исследователь" Г. Бялый писал по этому поводу, что горьковскую формулу "вы убиваете реализм" следует понимать как "нечто прямо противоположное тому, что она значит по своему внешнему смыслу". Но причины подобных "исследований" Бялого — всем ясны.
Верно и то, что на первом "всесоюзном съезде советских писателей", состоявшемся в Москве, в 1934-м году, М. Горький, снова вернувшийся в СССР и избранный почетным председателем этого съезда, сказал, что социалистический реализм есть правда жизни, насыщаемая поэзией идеала по мере того, как люди превращают землю в "прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью".
Но, во-первых, фраза Горького не говорит, что "превращение земли в прекрасное жилище человечества" может быть осуществлено только диктатурой коммунистической партии и ее правительства, и что искусство, в частности литература, должны непременно "служить агитационно-пропагандным инструментом" этих органов, как это провозглашали Жданов или Сурков.
Во-вторых, Горький произнес свои слова уже в 1934-м году, то-есть, в период развернувшейся диктатуры Сталина, на пороге его знаменитых кровавых "чисток". Можно было бы обвинить Горького (как и множеств других деятелей русской культуры, живших тогда в СССР) в отсутствии мужества, но нельзя принимать эти слова Горького за искреннее выражение его собственных мыслей.
"социалистический реализм" явился гибелью русского искусства во всех областях и был органически чужд Максиму Горькому. Нельзя забыть, что уже в 1936-м году (год смерти Горького), он писал со свойственным ему мужеством:
"Наше искусство должно встать выше действительности и возвысить человека над ней, не отрывая его от нее. Это — проповедь романтизма? Да" ("Советский Театр").
Эти слова странным образом совпадают со словами тургеневского героя Паклина о Нежданове ("Новь"):
"Знаете, кто он собственно был? — Романтик реализма!"
***
Был ли Горький членом коммунистической партии? Если и был, то лишь в самые последние годы своей жизни. Впрочем, и в этом я не уверен.
— Я — около-партийный, — любил говорить Горький.
зависимость от какой-либо доктрины, догмы, были для него неприемлемы. Идейную подчиненность он считал оскорблением для человека. Прямую линию он заставлял все время вибрировать, как струну. Своими постоянными отклонениями и амплитудой своих колебаний он стремился сделать прямую линию более человечной.
Но в то же время, этот "около-партийный" спутник исключительного качества был для партии чрезвычайно полезен. Благодаря его популярности и его имени, Горький оказывал партии значительные услуги. Еще много ранее Октябрьской революции, Горький материально поддерживал партию, которая в те времена не обладала большими возможностями, если не считать некоторых вульгарных экспроприации, вроде тех, что производились Сталиным, Горький умел, как никто иной, "вытягивать" деньги у богатых людей, для "подбодрения демократов" и "передовых политических организаций", не упоминая, конечно, никогда партию большевиков. Крупные капиталисты, владельцы заводов, либеральные банкиры, польщенные личным знакомством с большим писателем, чувствовали себя не в силах отказать Горькому, который пересылал их деньги Ленину. Когда произошла революция, то эти наивные благодетели оказались в числе ее первых жертв. Урок, который следовало бы запомнить.
— Что поделаешь! Это называется "ходом истории", — сказал мне Горький, нескрываемо разочарованный.
***
Горький прожил неровную, напряженную и сложную жизнь. Его искусство было тоже неровным. Он создал "Детство", книгу, которую по праву можно назвать гениальной, но он же написал бесвкусного "Буревестника" (что никогда не случалось, например, с Достоевским). К сожалению (такова общая судьба искусства), лучшие вещи Горького далеко не так популярны, как наиболее слабые.
— Ничего странного, — признался мне Горький, — это просто из уважения к человеку, который будет читать.
***
Тайна смерти Горького, настигшей его в СССР в 1936 году, остается еще неразгаданной. Тем более после разоблачений по поводу несуществующих "преступных заговоров" докторов.
По-моему, следует верить свидетельству Льва Троцкого, который прекрасно разбирался в сталинском климате, воцарившемся в СССР и — в частности — в Москве.
''Горький, — писал Троцкий, — не был ни конспиратором, ни политиком. Он был добрым и чувствительным стариком, защитником слабых, чувствительным протестантом. Во время голода и двух первых пятилеток, когда всеобщее возмущение угрожало власти, — репрессии превзошли все пределы, Горький, пользовавшийся влиянием внутри страны и заграницей, представлял собой серьезную опасность и, в особенности, не смог бы вытерпеть ликвидацию старых большевиков, подготовлявшуюся Сталиным. Горький немедленно запротестовал бы, его голос был бы услышан, и сталинские процессы так называемых заговорщиков оказались бы неосуществимыми. Была бы также абсурдной попытка предписать Горькому молчание. Его арест, высылка или открытая ликвидация являлись еще более немыслимыми. Оставалась одна возможность: ускорить его смерть при помощи яда, без пролития крови. Кремлевский диктатор не видел иного выхода".
"Мы лечили Горького от болезни сердца, но он страдал не столько физически, сколько морально: он не переставал терзать себя самоупреками. Ему в Советском Союзе уже нечем было дышать, он страстно стремился назад в Италию. На самом деле Горький старался убежать от самого себя, сил для большего протеста у него уже не было. Но недоверчивый деспот в Кремле больше всего боялся открытого выступления знаменитого писателя против режима. И, как всегда, он в нужный ему момент придумал наиболее действительное средство. На этот раз этим средством явилась бонбоньерка, да, красная, светло-розовая бонбоньерка, убранная яркой шелковой лентой. Одним словом — красота, а не бонбоньерка. Я и сейчас ее хорошо помню. Она стояла на ночном столике у кровати Горького, который любил угощать своих посетителей. На этот раз он щедро одарил конфетами двух санитаров, которые при нем работали, и сам он съел несколько конфет. Через час у всех трех начались мучительные желудочные боли; еще через час наступила смерть. Было немедленно произведено вскрытие. Результат? Он соответствовал нашим самым худшим опасениям. Все трое умерли от яда.
"Мы, врачи, молчали. Даже тогда, когда из Кремля была продиктована совершенно лживая, официальная версия о смерти Горького, мы не противоречили. Но наше молчание нас не спасло. По Москве поползли слухи, шепотки о том, что Горького убили: Coco его отравил. Эти слухи были очень неприятны Сталину. Нужно было отвлечь внимание народа, отвести его в другую сторону, найти других виновников. Проще всего было, конечно, обвинить в этом преступлении врачей. Врачей бросили в тюрьму по обвинению в отравлении Горького. С какой целью врачи отравили его? Глупый вопрос. Ну, конечно, по поручению фашистов и капиталистических монополий. Конец? Конец вам известен".
Профессор Плетнев был присужден к смертной казни, которая была заменена ему двадцатью пятью годами заключения в концентрационном лагере. Там, в лагере Воркута, в глуши болотистой тундры у Ледовитого океана, Плетнев встретил в 1948 году, то есть, через двенадцать лет после смерти Горького, заключенную Бригитту Герланд, женщину немецкого происхождения, ставшую вскоре фельдшерицей под его начальством в лагерном лазарете. Несколько месяцев спустя Плетнев рассказал ей правду о смерти Горького. Очутившись снова на свободе и выбравшись из Советского Союза, Бригитта Герланд опубликовала рассказ профессора Плетнева в "Социалистическом Вестнике" в 1954 году, и, конечно, после смерти Плетнева.
***
Смерть Горького произвела очень сильное впечатление на русских людей. Андре Жид, бывший в Москве в день похорон Горького, писал:
"Я видел Красную площадь во время похорон Горького. Я видел бесконечную толпу, медленно следовавшую за катафалком. Молчаливое шествие, мрачное, сосредоточенное. Кем был Горький для всех этих людей? Товарищ? Брат? На всех лицах, даже на лицах самых маленьких детей, можно было прочесть своего рода оцепенение, полное грусти... Скольких из них я хотел прижать к своему сердцу!"
Совершенно очевидно, что Андре Жид преувеличивал. Я не верю, чтобы можно было заметить "оцепенение, полное грусти", на лицах самых маленьких детей, даже на лицах тех из них, которые успели прочесть "Самовар". Видел ли Андре Жид подобное оцепенение, полное грусти, на лицах самых маленьких детей во время похорон Анатоля Франса? А ведь популярность Анатоля Франса была в своей стране не меньшей, чем популярность Горького в России. Анатоль Франс тоже был "попутчиком" интернациональной партии Ленина (и умер в том же году, что и Ленин).
Несмотря, однако, на преувеличение, допущенное Андре Жидом, его свидетельство волнующе показательно и ценно.
Горький был и останется большим писателем, большим и великодушным человеком. Вот почему следует забыть поношение, нанесенное ему Всеволодом Ивановым, который, желая выразить степень своего преклонения перед ушедшим писателем, напечатал (несомненно, против своего сердца) во "Встречах с Горьким":
"Россия дала ему всю силу любви, как она дает ее сегодня Сталину".
***
Один из посетителей Горького в последние годы его жизни спросил его, как бы он определил время, прожитое им в Советской России?
— Максимально горьким.