Плешивый щеголь
(из комментария к памфлетному мемуарному роману В. Катаева «Алмазный мой венец»)
... Все лишнее отвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.
В. Катаев. «Алмазный мой венец».
«НАБОР НИЗКОПРОБНЫХ СПЛЕТЕН» ИЛИ
«ИСПОВЕДЬ БОЛЬШОГО МАСТЕРА»?
Впервые напечатанный в шестом номере «Нового мира» за 1978 год, «Алмазный мой венец» Валентина Петровича Катаева до сих пор не дождался ни объективного, филологического разбора, ни трезвых критических оценок. С одной стороны, некоторая часть нашей гуманитарно ориентированной интеллигенции по-прежнему склонна видеть в катаевском произведении лишь «набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью»1 .
С другой стороны, у «Алмазного венца» есть защитники, которые отсчитывают свой стаж чуть ли не с момента первой публикации произведения. Например, пламенный националист Н. Переяслов: «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в “Новом мире” художественные мемуары Валентина Катаева “Алмазный мой венец” <...> что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых»2 . И эмигрант-западник А. Гладилин: «“Алмазный мой венец” вызвал, мягко говоря, недовольство прогрессивной интеллигенции. До Парижа доходили слухи: Москва возмущена! <...> В советской прессе появились ядовито-кислые рецензии. Парадокс: классика отечественной литературы защищала только [радиостанция] “Свобода” в лице вашего покорного слуги»3 .
Эти и подобные им ретроспективные суждения имеют весьма далекое отношение к действительности. А точнее будет сказать: достаточно многочисленные частные нелице-приятные оценки «Венца» лишь в нескольких случаях преобразились в печатные отклики на новое произведение Героя социалистического труда (1974), автора официально канонизированных «Сына полка» и «Маленькой железной двери в стене».
Все же нужно признать, что журнал «Дружба народов» опубликовал жесткую статью о «Венце» Н. Крымовой: «На удивление постоянное, первое и нескрываемое движение героя “Алмазного венца” — встать рядом, сесть рядом [со своими великими умершими друзьями]»4 . Но эта рецензия, по испытанной советской метуде, была уравновешена апологетическим откликом на «Алмазный мой венец» Евгении Книпович, помещенным в том же номере журнала. Книпович писала о «безупречном чувстве меры» Катаева, о его умении говорить о прошлом «с улыбкой и поднач кой»5 .
«Вопросы литературы» откликнулись на выход «Алмазного венца» язвительной рецензией В. Кардина: «Картинки, подкрепляющие обиходные истины типа “слаб человек”, “все люди, все человеки”, портреты писателей “в туфлях и в халате” чаще всего потакают обывательским вкусам»6 . Однако в этом же году журнал напечатал аналитический обзор советской прозы (Д. Затонский), где произведение Катаева было включено в ряд новаторских современных романов: «... стрелка творческой фантазии перемещается от образной перестройки, перекомпоновки факта к образному же его прочтению»7 .
Остальные оценки катаевского произведения в совет-ских журналах и газетах были и того выше. В. Баранов: писатель «воссоздает такие картины, которые, может быть, читать сегодня и больно, но в истинности которых усомниться мы не имеем ни малейших оснований»8 . В. Перцовский: «Его задача — не высмеять, не развенчать, а просто быть правдивым до конца»9 . Н. Поляков: «Алмазный мой венец» — «исповедь большого мастера»10 . Решительно взял Катаева под защиту от «примитивных» читателей и критиков Н. Шамота: тем, кто видит в «Венце» лишь «сценки из писательского быта», «надо начинать с азбуки эстетиче-ского подхода к произведениям художника»11 .
Особо следует отметить отзыв в главной советской государственной газете, где, помимо всего прочего, указывалось, что, «вопреки кажущемуся алогизму» «Венца», «композиция произведения выверена весьма придирчиво и строго»12 .
«Алмазный мой венец» в своей малотиражной книге о советской литературе В. Лавров: «При всем своеобразии катаевской прозы есть в новом произведении писателя существенные идейно-художественные изъяны»13 . Но и это суждение соседствует в советской и постсоветской критике с комплиментарны ми оценками произведения Катаева. Начиная со статьи Дм. Молдавского 1986 года: «Книга эта — рассказ о приобщении художника к Революции»14 , — а также страниц, посвященных «Венцу» в жизнеописании Б. Галанова «Валентин Катаев. Размышления о мастере и диалоги с ним», и завершая главой из не так давно вышедшей монографии М. Литовской «Феникс поет перед солнцем. Феномен Валентина Катаева» (Екатеринбург, 1999).
Провинциальная советская пресса также отозвалась на публикацию «Венца»: «Вечерняя Одесса» 13 октября 1978 года напечатала добродушную пародию Семена Лившина «Алмазный мой кроссворд (по Валентину Катаеву)». В 1983 году в той же Одессе была защищена кандидатская диссертация по творчеству Катаева, где о «Венце» говорилось: «В. Катаев стремится вернуть читателю, нашим современникам память о поэтах той поры, своих друзьях и соратниках, причем рассказать о них без приукрашивания»15 .
Другое дело — свободный от цензурного пресса тамиздат, отреагировавший на выход «Венца» памфлетом Майи Каганской «Время назад!»: «... каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой»16 .
Самиздат также не остался в стороне. Пример далеко не самой резкой инвективы в адрес «Венца», циркулировавшей в самиздате, — статья Б. М. Сарнова «Величие и падение “мовизма”» 1978 года, которую ее автору довелось напечатать лишь десятилетия спустя17 .
Уже из приведенных откликов на «Алмазный мой венец» вполне очевидно, что основная полемика развернулась вокруг отношения Катаева к персонажам своего произведения и (шире) — о степени соответствия событий, описанных в «Венце», реальным фактам московского, одесского, ленинградского и харьковского литературного быта конца 1910-х — конца 1950-х годов. Сам автор ясности в этот вопрос не внес. В одном из интервью он заявил однозначно и категорично: «... все — правда <...> Все, что я написал, за каждое слово я могу отвечать»18 . В другом — Катаев воспользовался куда более обтекаемыми формулировками: «Это свободный полет фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся у меня в памяти. В силу этого я избегал подлинных имен и даже выдуманных фамилий»19 .
Главная цель нашей работы как раз и состояла в возможно более доказательном и беспристрастном проведении границы между «истинными происшествиями», запечатленными Катаевым в «Венце», и «свободным полетом» его фантазии. Поскольку провести такую границу на каждой отдельной странице катаевского произведения в рамках объема журнальной статьи просто невозможно, да и не нужно, мы попробуем лишь перечислить и детально описать те приемы, которыми пользовался автор «Алмазного венца», реконструируя события прошедшей эпохи в своем «памфлетном мемуарном романе»20. Сделать это нам поможет репрезентативная подборка микроанализов некоторых фрагментов «Венца».
Важным методологическим подспорьем и образцом послужило для нас то классическое исследование Ю. Лотмана, которое (может быть, не случайно) было впервые напечатано через год после дебютной публикации «Алмазного венца»21 .
ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ
Медленное чтение романа и тщательное сличение его текста с мемуарными источниками и документами эпохи позволяют со всей ответственностью утверждать: в произведении Катаева нет ни одного полностью вымышленного эпизода. Даже самые малодостоверные на первый взгляд сюжетные линии «Венца» в итоге выдерживают проверку на подлинность.
Например, Н. Крымова в уже упоминавшейся рецензии на роман недвусмысленно усомнилась в том, что Катаев был знаком с Велимиром Хлебниковым (в «Венце» — «будетлянином»): «... об отношениях автора “Растратчиков” с поэтом-будетлянином, если не ошибаюсь, ничего до сих пор не было известно»22 . Между тем в альбоме «Футбаза IV-а», составленном хорошо знавшим и Хлебникова, и Катаева Алексеем Крученых в конце 1920-х годов, под одной из фотографий великого будетлянина помещен такой комментарий автора «Растратчиков»: «Встречался с Хлебниковым в [1]922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Вал. Катаев»23 . Приведем также отрывок из недавно опубликованных записей Юрия Олеши: «Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел и именно у Е. Фоминой»24.
Благожелательно настроенный по отношению к автору «Алмазного венца», Евгений Евтушенко счел «плодом безудержно щедрой фантазии»25 Катаева тот эпизод его романа, где описана пьяная драка Катаева и Есенина в квартире Николая Асеева. Чуть дальше нам предстоит убедиться, что и в данном случае автор «Венца» опирался на реальные факты.
«Доктора Живаго» — событие, сегодня кажущееся почти невероятным!26 — подтверждается следующим отрывком из «Воспоминаний» Зинаиды Николаевны Пастернак: «Работа над романом подходила к концу. Боря собирал людей и читал им первую часть. На первом чтении присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани»27 .
Однако, рассказывая в «Венце» о подлинных в своей основе событиях, Катаев умело пользовался целым арсеналом уловок, способных преобразить реальные факты почти до неузнаваемости. Главные среди этих уловок: превращение отрывков чужих мемуаров в подсобный материал для строительства своего собственного текста; резкое смещение акцентов и психологических мотивировок при описании тех или иных событий; и наконец, сознательное умолчание о тех обстоятельствах, которые препятствовали автору «Алмазного венца» показывать читателю прошлое в нужном ему, автору, свете.
Самый невинный и бесхитростный из перечисленных приемов — это опора на чужие воспоминания: никак не оговариваемая подмена собственного взгляда на людей и их поступки взглядом другого человека. Так, например, завязка ключевого эпизода «есенинского» сюжета «Венца» — Есенин-«королевич» просит Катаева отвести его к Маяковскому, — по всей видимости, позаимствована из мемуарного очерка Бориса Пастернака «Люди и положения» (1956—1957). Пастернак: «Есенин в период недовольства имажинизмом просил меня помирить и свести его с Маяковским, полагая, что я наиболее подхожу для этой цели»28 . Катаев: «... королевич <...> загнал меня в угол и вдруг неожиданно стал просить помирить его с Командором» [=Маяков- ским]29 .
А «вкусное» катаевское изображение угощения в московской пивной, куда они пришли вместе с Есениным и Багрицким, без сомнения, вышито по канве того фрагмента мемуаров Семена Гехта, где описан аналогичный поход в пивную Есенина, Гехта и Исаака Бабеля. Гехт: «Пил Есенин мало, и только пиво марки Корнеева и Горшанова, поданное на стол в обрамлении семи розеток с возбуждающими жажду закусками — сушеной воблой, кружочками копченой колбасы, ломтиками сыра, недоваренным горошком, сухариками черными, белыми и мятными»30 . Катаев: «Половой <...> подал нам три бутылки пива завода Корнеева и Горшанова и поставил на столик несколько маленьких стеклянных блюдечек-розеток с традиционными закусками: виртуозно нарезанными тончайшими ломтиками тараньки цвета красного дерева, моченым сырым горохом, крошечными кубиками густо посоленных ржаных сухариков, такими же крошечными мятными пряничками и прочим в том же духе доброй старой, дореволюционной Москвы. От одного вида этих закусочек сама собой возникала дьявольская жажда».
Куда более изощренными и зачастую менее невинными представляются нам попытки автора «Алмазного венца» отретушировать прошлое, а в этом прошлом — свое собственное поведение. Таков, например, катаевский рассказ о драке с Есениным в квартире Николая Асеева (выведенного в «Венце» под прозвищем «соратник»).
О ТОМ, КАК ОДИН БЕЛЛЕТРИСТ
МАЛЯРОВ ПОДГОВАРИВАЛ
Сначала процитируем соответствующий обширный фрагмент из произведения Катаева: «— Какими судьбами! — воскликнула хозяйка и назвала королевича уменьшительным именем. Он не без галантности поцеловал ее ручку и назвал ее на “ты”.
Я был неприятно удивлен.
Оказывается, они были уже давным-давно знакомы и принадлежали еще к дореволюционной элите, к одному и тому же клану тогда начинающих, но уже известных столичных поэтов.
В таком случае при чем здесь я, приезжий провинциал, и для какого дьявола королевичу понадобилось, чтобы я ввел его в дом, куда он мог в любое время прийти сам по себе? <...>
— А где же Коля? — спросил королевич.
— Его нет дома, но он скоро должен вернуться. Я его жду к чаю.
Королевич нахмурился: ему нужен был соратник сию же минуту <...>
Лицо королевича делалось все нежнее и нежнее. Его глаза стали светиться опасной, слишком опасной синевой. На щечках вспыхнул девичий румянец. Зубы стиснулись. Он томно вздохнул, потянув носом, и капризно сказал:
— Беда, хочется вытереть нос, да забыл дома носовой платок.
— Ах, дорогой, возьми мой.
— М. К., О. Л.) взяла из стопки стиранного белья и подала королевичу с обаятельнейшей улыбкой воздушный, кружевной платочек <...>
— О нет! — почти пропел он ненатурально восторженным голосом. — Таким платочком достойны вытирать носики только русалки, а для простых смертных он не подходит.
Его голубые глаза остановились на белоснежной скатерти, и я понял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. К сожалению, оно произошло.
Я взорвался.
— Послушай, — сказал я, — я тебя привел в этот дом, и я должен ответить за твое свинское поведение. Сию минуту извинись перед хозяйкой — и мы уходим.
— Я? — с непередаваемым презрением воскликнул он. — Чтобы я извинялся?
— Тогда я тебе набью морду, — сказал я.
— Ты? Мне? Набьешь? — с еще большим презрением уже не сказал, а как-то гнусно пропел, провыл с иностранным акцентом королевич.
<...> Мы с королевичем вцепились друг в друга и покатились вниз по лестнице».
Сопоставим этот отрывок из «Венца» с мемуарной новеллой Николая Асеева «Три встречи с Есениным» 1926 года. Согласно ей, «соратник» с женой познакомились с Есениным зимой 1924 года в имажинистском кафе «Стойло Пегаса»31 . «Затем я увидел Есенина в редакции “Красной нови”. Он сидел в кабинете А. К. Воронского совершенно пьяный, опухший и опустившийся», — вспоминает Асеев32 .
Далее у него следует рассказ о том событии, которое описано в «Венце»: «Однажды в последних числах октября 1925 г. мне пришлось вернуться домой довольно поздно. Живу я на девятом этаже, ход ко мне по неосвещенной лестнице. Здоровье жены, долго перед тем лечившейся, которое за последнее время пошло на поправку, явно ухудшилось. Она рассказала мне. Днем, в мое отсутствие, за-брались ко мне наверх двое посетителей: С. А. Есенин и один беллетрист. Пришел Есенин ко мне в первый раз в жизни. Стали ждать меня. Есенин забыл о знакомстве с женой в “Стойле Пегаса”. Сидел теперь тихий, даже немного застенчивый, по словам жены <...> Сидел он, ожидая меня, часа четыре. И переговорив все, о чем можно придумать при малом знакомстве с человеком, попросил разрешения сбегать за бутылкой вина. Вино было белое, некрепкое. И только Есенин выпил — начался кавардак. Поводом послужил носовой платок. У Есенина не оказалось, он попросил одолжить ему. Жена предложила ему свой маленький шелковый платок. Есенин поглядел на него с возмущением, положил в боковой карман и начал сморкаться в скатерть. Тогда “за честь скатерти” нашел нужным вступиться пришедший с ним беллетрист. Он сказал ему:
— Сережа! Я тебя привел в этот дом, а ты так позорно ведешь себя перед хозяйкой. Я должен дать тебе пощечину.
скатерть, задетая ими, слетела на пол со всей посудой. Испуганная женщина, не зная, чем это кончится, так как дрались с ожесточением, подняла крик и полунадорвавшись, заставила их все-таки прекратить катанье по полу. Есенин даже успокаивал ее, говоря:
— Это ничего! Это мы боксом дрались честно!
Жена была испугана и возмущена; она потребовала, чтобы они сейчас же ушли. Они и ушли, сказав, что будут дожидаться на лестнице»33 .
Наиболее существенное различие между этими двумя версиями заключается в том, что «катаевский» Есенин явственно ведет двойную игру. Он глумится не столько над Оксаной Асеевой, сколько над «приезжим провинциалом», доверчиво приведшим своего друга знакомиться с и без того прекрасно знакомыми ему людьми. В асеевской новелле Есенин и Катаев действуют заодно — поведение беллетриста, вступившегося «за честь скатерти», столь же нелепо, и оно также негативно отражается на здоровье жены Асеева, как и хамская выходка Есенина.
Однако еще резче в изображении Катаева и Асеева различаются следствия визита поэта и беллетриста в квартиру «соратника». У Катаева история примирения всех троих литераторов описана умильно-идиллически: «... через два дня ко мне в комнату вошел тихий, ласковый и трезвый королевич. Он обнял меня, поцеловал и грустно сказал:
— А меня еще потом били маляры <...>
В этот миг раздался звонок и в дверях появился соратник <...> Оказывается, королевич уже успел где-то встретиться с соратником, извиниться за скандал, учиненный на седьмом этаже34 , и назначил ему свидание у меня, с тем чтобы прочитать нам еще никому не читанную новую поэму, только что законченную».
У Асеева история примирения двух поэтов (безо всякого участия беллетриста) изложена куда реалистичнее. Есенин просит в телефонном разговоре: «— Я должен к тебе приехать извиниться. Я так опозорил себя перед твоей женой»35. «Я ответил ему, что лучше бы не приезжать извиняться, так как дело ведь кончится опять скандалом»36 .
«... маляры. Они подговорены. Их Н. (Катаев. — М. К., О. Л.) подговорил меня побить. Ты не знаешь. Как мы вышли от тебя — жена твоя осердилась, ну, а нам же нужно было докончить: мы же ведь честно дрались — боксом. Вот мы и зашли туда, где был ремонт. Я бы его побил, но он подговорил маляров, они на меня навалились, все пальто в краску испортили, новое пальто, заграничное»37.
Еще более отчетливо катаевское желание отредактировать прошлое в выгодном для себя свете сказалось на тех страницах его произведения, которые посвящены рассказу о взаимоотношениях автора «Венца» с Михаилом Михайловичем Зощенко (=«штабс-капитаном»).
ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА И МАТЕРЫЙ ВОЛК
«Аристократки» Катаев познакомился не позд-нее января-февраля 1926 года, в Москве38 . Летом этого же года оба писателя отдыхали в Крыму. В альбоме, составленном Алексеем Крученых и посвященном Катаеву, под одной из групповых фотографий литераторов имеется разъясняющий комментарий катаевской рукой: «В Никитинском Ботаническом саду под Ялтой летом 1926 года. Крайний слева — я, четвертый — Зощенко». Еще ниже приписка рукой Зощенко: «Действительно, как будто я.
М. Зощенко»39.
В романе «Алмазный мой венец» со смаком рассказывается о визитах компании московских писателей под предводительством Юрия Олеши в Ленинград, к Зощенко, во второй половине 1920-х годов: «Случалось, что мы, его московские друзья, внезапно ненадолго разбогатев, совершали на “Красной стреле” набег на бывшую столицу Российской империи. Боже мой, какой переполох поднимали мы со своими московскими замашками времен нэпа!» Колоритные подробности одного из таких «набегов» содержатся в неопубликованном письме-отчете Зощенко к Олеше от 7 апреля 1930 года: «Засим — прибыл в новом костю ме — конь (Катаев. — М. К., О. Л.<…> Приехал в Европейку, остановился в 8а. Сразу потребовал черноморских устриц. Жрет их ежедневно. Дела вокруг немыслимые. Левушка Никулин со своим членом остановился рядом в роскошных апартаментах. Господин Сметанич (писатель и переводчик Валентин Стенич. — М. К., О. Л.) почувствовал трубные звуки разгула победителей жизни и ринулся на все прелести существования <…> Конь от жирной пищи вовсе очумел. И от прежних девушек воротит морду <…> он увел из чьих-то конюшен прелестную девушку <…> Словом, этот драматург и автор нашумевшей оперы “Универмаг”, этот жуткий Катаев такую отхватил девушку, что народ ахнул. Девушка, по всем видимостям, принадлежит коню. Левушка колбасится не меньше коня. Вообще дым стоит коромыслом. А обо мне ведайте, что жизнь эта мне недорога. Я не вхож в ихние дела»40.
Тем не менее, выступая на собрании московских писателей в 1946 году, после опубликования печально известного постановления ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», Катаев предал своего давнего и близкого друга. Произведения Зощенко автор «Сына полка» оценил следующим образом: «Отвратительное содержание и жалкая форма. Он деградировал как литератор»41 . Приведем также неопубликованный фрагмент речи Катаева: «Зощенко был моим большим другом в течение многих лет <…> но у нас было разное отношение к литературе <…> Когда Зощенко в последнее время начал подготовлять книгу “Перед восходом солнца”, он мне показывал куски книги, и я сказал: или ты сумасшедший, нельзя эту книгу выпускать. Это неприлично. Там не только аполитичность, как у Ахматовой, а скрытое злопыхательство, какая-то патология <…> Я развел руками. Я до сих пор не уверен, что Зощенко не просто больной человек. Нельзя в твердом уме и доброй памяти так писать. Он стал деградировать как художник»42 .
«через полгода (после постановления. — М. К., О. Л.) (или раньше) пьяный Ка-та-ев, вымаливая прощение, стоял перед ним на коленях <...> Зощенко простил его и даже (судя по манере, с которой это было рассказано мне) отнесся к этому поступку с живым интересом»43 .
Более подробно эта сцена, также со слов Зощенко, описана в мемуарах Сильвы Гитович и в дневнике Всеволода Иванова. Гитович: «Он нам рассказывал, как в Ленинград приехал Валентин Катаев, позвонил ему и бодро за-кричал в телефонную трубку: “Миша, друг, я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы с тобой должны пропить. Как хочешь, сейчас я заеду за тобой” <…> Действительно, очень скоро катаевская машина появилась перед домом. В открытой машине, кроме него самого, сидели две веселые раскрашенные красотки в цветастых платьях, с яркими воздушными шариками в руках <…>
— Миша, друг, — возбужденно говорил Катаев, — не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь.
— Дурак, — сказал Михаил Михайлович, — это ты меня компрометируешь.
“Вот в этом-то и сказалась вся темная душа Вальки Катаева”, — грустно усмехнувшись, сказал Михаил Михайлович»44 . Всеволод Иванов: «Катаев и Зощенко в Ленинграде. Катаев позвонил: “Миша. У меня есть 10 тысяч, давай их пропьем”. Приехал на одной машине, она ему не понравилась — велел найти “Зис-110”. Нашли. За обед заплатил 1200. Уезжая, вошел в купе и поставил три бутылки шампанского. — Объясняя свое поведение в инциденте с Зощенко, Катаев ему сказал: “Миша. Я думал, что ты уже погиб. А я — бывший белый офицер”»45 .
Спустя короткое время Катаев вновь отрекся от Зощенко. В своей депутатской речи по поводу принятия Верховным Советом государственного бюджета РСФСР на 1947 год он, не называя имен Ахматовой и Зощенко, снова подверг Анну Андреевну и Михаила Михайловича резкой критике: «В нашу крепкую литературную среду стали проникать нездоровые, враждебные настроения. Появились произведения упадочнические, аполитичные, полные тошнотворного мещанского пессимизма, сугубо эстетские. А иногда были и просто хулиганские выходки против советских людей»46 .
В романе «Алмазный мой венец» рассказ о постановлении 1946 года выстроен довольно сложно. Для не очень внимательного и малоинформированного читателя об этом постановлении говорится почти в лоб: Зощенко «был в несправедливой опале». А для изощренного читателя Катаев припас более тонкий ход: изображая свои визиты в Ленинград, к Зощенко, автор «Венца» прибегает к многочисленным, явным и скрытым цитатам из стихов зощенковской «подельницы» — Анны Ахматовой: «... здесь лежала его треуголка и растрепанный том Парни...» — это цитата из стихотворения Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям...» (1911); «Город, переживший девятисотдневную блокаду <...> уже почти полностью залечил свои ра ны...» — ср. в стихотворении Ахматовой «Прошло пять лет, — и залечила раны...» (1950): «Прошло пять лет, — и залечила раны, // Жестокой нанесенные войной, // Страна моя»; «... любуясь <...> “смуглым золотом” постепенно уходящего в землю Исакиевского собора» — ср. в стихотворении Ахматовой «Долго шел через поля и села...» (1915): «А над смуглым золотом престола // Разгорался Божий сад лучей».
«Венца».
При этом честный рассказ о своем поведении по отношению к опальному Зощенко Катаев подменяет глухими намеками на собственные беды сходного рода: «С Ленинградом связана моя последняя встреча со штабс-капитаном совсем незадолго до его исчезновения <…> Мы поцеловались и тут же по традиции совершили прогулку на машине, которую я вызвал через портье. Я чувствовал себя молодцом, не предвидя, что в самом ближайшем времени окажусь примерно в таком же положении».
Действительно, опубликованный в № 6—8 «Нового мира» за 1949 год роман Катаева «За власть Советов» подвергся нешуточной критике в печати. Так, известный проработчик В. Ермилов указывал в своей рецензии, что «из романа выпало главное: формирование сознания, характера, психологии людей партии большевиков <…> отсутствие этого решающего звена является серьезной идейно-художественной ошибкой автора <…> застилизовав пятидесятилетнего Гаврика под одесского дореволюционного мальчика, автор не заметил, что он исказил облик партийного работника»47 «Правды» (за 16 и 17 января 1950 года): «... чтобы это произведение вообще могло жить в литературе, его нужно подвергнуть коренной, решительной, глубокой переделке. Валентин Катаев не должен жалеть для этого ни времени, ни труда»48 .
Как известно, санкцию на публикацию этой рецензии в «Правде» дал лично И. В. Сталин: «— Я прочитал вашу статью, — сказал Сталин (Бубеннову. — М. К., О. Л.), — мне кажется, статья правильная, дельная статья. Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик по-русски — это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос — случайно ли такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному руководителю?»49
Автор опального романа поспешил печатно признать правоту своих зоилов: «После появления критических статей, справедливо указавших мне на недостатки моего романа “За власть Советов”, я в письме в редакцию “Правды” заявил, что считаю для себя делом чести исправить эти недостатки»50 .
«За власть Советов» была официально признана удачей автора. Из статьи о Катаеве в Большой Советской Энциклопедии (1953): «После значительной переработки, в новом варианте романа (1951) автор правдиво показал оборону Одессы в Великой Отечественной войне, организацию партизанской борьбы под руководством Коммунистической партии»51 .
Но даже и критическая кампания против первой редакции романа «За власть Советов» не идет ни в какое сравнение с теми мучениями и унижениями, которым подвергли в 1946 году М. Зощенко и А. Ахматову. О Катаеве писали как о заблудшей овце. О Зощенко — как о матером волке-вредителе.
КОЕ-ЧТО О ЮЖНОРУССКИХ
Справедливости ради нужно отметить, что, ретушируя действительность, Катаев далеко не всегда стремился к реабилитации и возвеличиванию, задним числом, собственной персоны. В «Венце» он иногда обходил молчанием не только те свои поступки, которые не делали ему чести, но и те, которыми он мог по праву гордиться.
Так, в одном из финальных эпизодов романа, изображающих самое начало 1920-х годов, появляется некая одесская «поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей “Зеленой лампы” как царица с двумя золотыми обручами на голове».
«Зеленая лампа» носил одесский поэтиче-ский кружок, образованный в 1918 году по инициативе Катаева, Ю. Олеши и Э. Багрицкого. Карикатурные портреты всех троих набросаны в шуточном стихотворении «(Поэтическое содружество) Зеленая лампа», автором которого был молодой Лев Славин:
Небритый, хмурый, шепелявый
Скрипит Олеша лилипут.
Там в будущем — сиянье славы
И злая проза жизни — тут.
Рыча, как пьяный леопард,
Встает надменный и беззубый
Поэт Багрицкий Эдуард.
Его поэмы — совершенство.
И телеграфное агентство
Ведет, как истинный артист.
Но вот, ввергая в жуткий трепет,
Влетает бешеный поэт —
— и с разбега лепит
Рассказ, поэму и сонет.
Экзакустодиан Пшенка52
А упоминаемая Катаевым «поэтесса» — это «муза» «Зеленой лампы» Зинаида Константиновна Шишова (1898—1977), в чьей последующей судьбе автор «Алмазного венца» сыграл бескорыстную и благородную роль (о чем в романе не сказано ничего). Поэтому предоставим слово самой Шишовой: «В 1934 г. я умирала от белокровия <…> Катаеву написали об этом в Москву. Мы не виделись много лет, но в молодости товарищи находили у меня кое-какие способности. Катаев выслал мне деньги на поездку в Москву. Я оставила сына у родственников и поехала. После очень трудной и горькой жизни я впервые попала в человеческие условия. Катаев устроил меня в санаторий, на несколько месяцев снял для меня комнату. От белокровия моего не осталось и следа. Даже беспокойство о сыне не мешало мне быть счастливой»53.
Другой, но, может быть, еще более впечатляющий пример в интересующем нас сейчас роде позволяет привести микроанализ «бабелевских» страниц катаевского романа.
«Венце» — «конармейцем») Валентин Петрович также познакомился в своем родном городе. «Помню, что написал Бабелю в Одессу письмо[,] в котором была такая фраза: “Слава валяется на земле. Приезжайте в Москву и подымите ее”. Что Бабель и сделал. В[.] Кат[аев] [1]928 год. Ноябрь[.] Москва»54 .
Если верить роману «Алмазный мой венец», Бабель ставил прозу земляков-одесситов (Катаева и Олеши-«ключика») не слишком высоко: «У меня сложилось впечатление, что ни ключика, ни меня он как писателей не признавал <...> Впрочем, он не чуждался нашего общества и снисходил до того, что иногда читал нам свои рассказы».
Однако Катаев не мог не читать впервые опубликованную в 1964 году стенограмму одного из выступлений Бабеля, которое состоялось 28 сентября 1937 года. Отвечая на вопросы аудитории о лучших современных прозаиках, автор «Конармии» тогда сказал: «Высоко я очень ставлю Валентина Катаева, который, считаю, будет писать все лучше и лучше, который проделал очень правильную эволюцию, который, делаясь старше, делается серьезнее, и книгу которого “Белеет парус одинокий” я считаю необыкновенно полезной для советской литературы <...> У нас почти не умеют показать вещь, а о ней очень многословно рассказывают, причем техника ужасающая. Я лично считаю, что Валентин Катаев на подъеме и будет писать все лучше и лучше. Это одна из больших надежд <...> Мое мнение о Юрии Олеше очень высокое. Я его считаю одним из самых оригинальных и талантливых советских писателей»55 .
Кроме того, в «Венце» сообщается, что Бабель избегал посещать Катаева в его квартире на Чистых прудах, в Мыльниковом переулке: «В Мыльниковом он совсем не бывал, как бы стесняясь своей принадлежности к “южнорусским”».
Об отношении Бабеля к «южнорусским» красноречиво свидетельствует следующее высказывание писателя на вечере 28 сентября 1937 года: «Это все земляки, это так называемая одесская, южно-русская школа, которую я очень ценю»56 .
«Милый Бабель, мне необходимо с Вами поговорить по весьма важному делу, касающемуся Лефа. Я очень занят и не имею времени Вас разыскивать. Приходите ко мне (Мыльников 4 кв 2) завтра или послезавтра до 11 утра или в районе 5 часов вечера. Куда Вы пропали? Ваш Валентин Катаев. 28 октября 1923 г. Чист[ые] пруды»57 .
Стремясь представить Исаака Бабеля литератором-одиночкой, чья поэтика была диаметрально противоположна «мовизму» самого Катаева, автор «Алмазного венца», как видим, пошел на то, чтобы исказить факты отнюдь не в свою пользу. Очевидно, что в данном случае он постарался не «встать рядом, сесть рядом» с Бабелем, но, вопреки истине, — расположиться подальше от него.
Как и от близкого друга Бабеля, изобретателя термина «южно-русская школа» Виктора Борисовича Шкловского, которому в «Венце» досталось по первое число.
НЕ НАЗЫВАЯ ИМЕН
Здесь самое время напомнить, что некоторые герои «памфлетного мемуарного романа». Катаева фигурируют в «Венце» под своими настоящими именами и фамилиями:
— под более или менее легко раскрываемыми «псевдонимами»: Командор — В. Маяковский, королевич — С. Есенин, ключик — Ю. Олеша, мулат — Б. Пастернак, синеглазый — М. Булгаков....
Однако кое-кто не удостоился даже и прозвища. Например, Алексей Николаевич Толстой, о котором в «Венце» говорится так: «А где-то неподалеку от этого священного места (царскосельского памятника Пушкину. — М. К., О. Л.) некто скупал по дешевке дворцовую мебель красного дерева, хрусталь, фарфор, картины в золотых рамах и устраивал рекламные приемы в особняке, приобретенном за гроши у какой-нибудь бывшей дворцовой кастелянши или швеи». Как известно, Алексей Толстой после возвращения в советскую Россию из эмиграции в 1923 году летние месяцы 1924—1927 годов проводил в Детском (бывш. Царском) Селе. В мае 1928 года Толстой с семейством переехал в Детское Село на постоянное жительство. Сначала он поселился в верхнем этаже дома Цыганова (ул. Московская, 8/13), потом — в отдельном большом особняке по ул. Церковной, дом № 658.
Намеренно лишен индивидуальных черт в произведении Катаева известный литературовед и критик Владимир Яковлевич Лакшин, о котором заходит речь в «булгаковском» эпизоде «Венца»: «Впоследствии один из биографов сине-глазого написал следующее:
“Он поверил в себя как в писателя поздно — ему было около тридцати, когда появились первые его рассказы”.
Думаю, он поверил в себя как в писателя еще на школьной скамье, не написавши еще ни одного рассказа»59 .
На этот выпад В. Лакшин ответил Катаеву злой пародией на «Алмазный мой венец», распространявшейся в самиздате60.
Но, может быть, наиболее интересно проследить за тем, как автор «Алмазного венца» сводит счеты со своим давним недругом — выдающимся филологом Виктором Борисовичем Шкловским.
Знавшая обоих литераторов Инна Гофф вспоминала об «их ожесточенном взаимном неприятии. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому»61«Травы забвения»: «...“среднего размера карлика — страшного новатора” (стр. 104) Шкловский принял на свой счет (Вася [Катанян. — М. К., О. Л.] говорит, что он именно его имел в виду. У них старые счеты) и недавно в Политехническом отстегал, говорят, автора “Травы забвения”»62. Речь идет о следующем фрагменте катаевских мемуаров «Трава забвения»: «Был (в окружении Маяковского. — М. К., О. Л.— страшный новатор, формалист и революционер в искусстве, разумеется, превратившийся с течением времени в самого вульгарного, благонамеренного наукообразного строчкогона-консерватора, имеющего репутацию большого знатока литературы: фельдшер, выдающий себя за доктора медицины».
В романе «Алмазный мой венец» в Шкловского метят такие строки: «Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном.
Сравнить ключика с Бетховеном — это все равно, что сказать, что соль похожа на соль». В мемуарах Шкловского о Юрии Олеше говорится: «Он был похож, я убедился, на Бетховена»63.
Однако основным объектом для катаевских нападок в «Венце» послужила вторая жена Шкловского — Серафима Густавовна Суок (Шкловская) (1902—1982). За Виктора Борисовича она вышла замуж в 1956 году, успев до этого побывать супругой Н. И. Харджиева, а до этого — поэта Владимира Нарбута, а еще до этого — Юрия Олеши. Катаев спрятал Серафиму Густавовну под кличкой «дружочек», но написал о ней отнюдь не дружески, а совсем даже наоборот.
Ограничимся здесь единственным, но весьма выразительным примером. Изображая в «Венце» одесский период своей биографии, Катаев не забывает рассказать «забавную историю брака дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращенное название Мак <...> Он был постоянным посетителем наших поэтических вечеров, где и влюбился в дружочка <...> в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему. Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слезы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для нее самым светлым воспоминанием, самым-самым ее любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты <...> Ключик в роли кавалера де Гриё грустно поник головой. Он начитался Толстого и был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу неприятных слов».
«Венца» намеренно демонизировал в своем произведении именно Серафиму Суок (предоставив ей отдуваться за шалости всей компании): «Познакомились на одном из литературных вечеров с одним бухгалтером, который питал слабость к стихам и даже сам пописывал стихи под псевдонимом Мак (начальные инициалы). Попавши к Багрицким и Олешам <...> он сразу влюбился в Симу <...> бывшую в то время женой Олеши. В это время Багрицкие и Олеши успели уже распродать почти все вещи, и становилось туго, у бухгалтера же водились кое-какие запасы продовольствия — он служил и получал паек. Решили использовать знакомство с ним для того, чтобы подкормиться. Вначале у него несколько раз были в гостях одни сестры, затем они привели с собой мужей, причем бухгалтеру не было известно, что они являются мужьями сестер <...> В дальнейшем любовь бухгалтера настолько возросла, что он предложил Симе руку и сердце. Легкомыслие компании было настолько велико, что для того, чтобы позабавиться и как следует «погулять», решено было согласиться на это предложение, причем сам Олеша совершенно не протестовал против такого оборота»64 .
Согласно свидетельству В. Ф. Огнева, «прочитав “Алмазный мой венец”, С. Г. <...> плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что “пойдет бить ему морду”. Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: “Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя”»65.
Все же Виктор Борисович по-своему отомстил Катаеву: он написал на автора «Венца» тяжеловесную (до сих пор не публиковавшуюся) эпиграмму:
Из десяти венцов терновых
Он сплел алмазный свой венец.
—
Завистник старый и подлец.
«Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров», — писал хитрый Катаев о своем романе в своем романе.
Увы, у филолога нет права и возможности внять этой требовательной мольбе: если в рамках своего произведения автор оказывается «соседом» исторически существовавшего лица, комментатор и интерпретатор a priori обязан перевести все произведение в разряд биографических источников сведений об этом лице.
И уже только второй напрашивающийся шаг — это «литературоведческое расследование» (Б. Я. Бухштаб)66
Фрагментом такого «литературоведческого расследования» как раз и правомерно счесть эти наши заметки.
Работа написана на основе комментария к произведению В. Катаева. Полный текст комментария вывешен в Интернете: http: //www.ruthenia.ru/document/528893.html. Работа выполнена при содействии гранта Министерства образования РФ.
Примечания
1 Из письма Давида Самойлова к Л. К. Чуковской, полученного ею 7 июля 1978 года (см.: Знамя. 2003. № 5. С. 169).
2
3 Литературная газета. 1997. 29 января.
4 Дружба народов. 1979. № 9. С. 238.
5 Там же. С. 249.
6 Вопросы литературы. 1978. № 10. С. 75.
7
8 Литературная газета. 1978. 26 июля.
9 Октябрь. 1979. № 4. С. 220.
10 Ленинский путь. 1980. 1 марта.
11 Знамя. 1980. № 1. С. 236.
12 Звенья памяти. Заметки критика // Правда. 1980.
27 января.
13 Лавров В. Человек. Время. Литература. Концепция личности в многонациональной советской литературе. Л.: Художественная литература, 1981. С. 91.
14
15 Шевченко И. Повести В. Катаева 60-х—70-х гг. и проблема современной лирической прозы: Одесса: АКД. 1983. С. 14.
16 Синтаксис. [Paris], 1979. № 3. С. 106.
17 См.: Октябрь. 1995. № 3.
18 Земскова Т. Писатель в нашем доме. Заметки тележурналиста. М.: Современник, 1985. С. 231.
19 Литературная газета. 1984. 7 ноября.
20 Определение жанра принадлежит В. Шкловскому — см.: Тогда и сейчас (1929) // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М.: Аграф, 2000. С. 130.
21 См.: Лотман Ю. К проблеме работы с недостоверными источниками // Временник Пушкинской комиссии, 1975. Л.: Наука, 1979.
—98.
22 См.: Дружба народов. 1979. № 9. С. 237. В ответ автор апологетической монографии о Катаеве заявил, что беда небольшая, «даже если и не был Хлебников в Мыльниковом переулке», где жил будущий автор «Венца» (см.: Галанов Б. Валентин Катаев. Размышления о мастере и диалоги с ним. М.: Советский писатель, 1989. С. 205).
23 РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 1091. Л. 10.
24 Книга прощания. М.: Вагриус, 2001. С. 112. Возможно, речь у Олеши идет о студентке графического факультета ВХУТЕМАСа Елене Николаевне Фоминой, 1902 года рождения. Ее личное дело см.: РГАЛИ. Ф. 681. Оп. 1. Ед. хр. 2641.
25 См.: Литературная газета. 1997. 12 февраля.
26 27 октября 1958 года Катаев резко выступил против Б. Пастернака и его романа на том совместном заседании президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения Союза писателей, где было принято решение исключить автора «Доктора Живаго» из Союза писателей. Но еще 27 июня 1958 года, в письме к П. Сувчинскому, Пастернак назвал Катаева «негодяем» (см.: Диалог писателей. Из истории русско-французских культурных связей ХХ века. 1920—1970. М.: Наследие, 2002. С. 544).
27 Пастернак З. «Все было в традициях доброй старой русской литературы: застекленная дачная терраса, всклокоченные волосы седеющего романиста, слушатели, сидящие вокруг длинного чайного стола». (Здесь и далее «Алмазный мой венец» цитируется по изданию: Катаев В. Трава забвения. М.: Вагриус, 2000.)
28 Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет. М.: Советский писатель, 1982. С. 457.
29 «Люди и положения» «является конспектом несравненно более талантливым и несравнимым в художественном отношении с романом Катаева “Алмазный мой венец”. В этой последней книге, как выясняется, нет ни одной собственной мысли. Все оценки взяты из статьи Пастернака» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М.: Молодая гвардия, 2002. С. 308).
30
31 Асеев Н. Три встречи с Есениным // Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. М.—Л.: Госиздат, 1926. С. 184.
32 Там же. С. 186.
33 Асеев Н. —190.
34 Не на седьмом, а на девятом. Бессознательная (или сознательная) ошибка Катаева, возможно, восходит к шутке Н. Асеева, запомнившейся, например, П. Железнову: «Я знал корпус, где на “верхотурье”, как он сам говорил: “на седьмом небе”, жил Асеев» (Воспоминания о Н. Асееве. М.: Советский писатель, 1980. С. 95). Ср. в «Венце» о квартире Асеева: «с поднебесной высоты седьмого этажа».
35 Асеев Н. Указ. соч. С. 190.
36 Там же. С. 190—191.
37
38 См.: Ардов В. Е. Михаил Зощенко // Воспоминания о Михаиле Зощенко. СПб.: Художественная литература, 1995. С. 301.
41 Литературная газета. 1946. 7 сентября.
42
43 Каверин В. Эпилог. М.: Московский рабочий, 1989. С. 61—62.
44 Гитович С. Из воспоминаний // Воспоминания о Михаиле Зощенко. С. 284.
45 Дневники. М.: Наследие, 2001. С. 389.
46 Правда. 1947. 27 июня.
47 Ермилов В. Новый роман Валентина Катаева // Литературная газета. 1949. 8 октября.
48 О новом романе В. Катаева «За власть Советов» // Правда. 1950. 17 января.
49 Рыбаков А. Роман-воспоминание. М.: Вагриус, 1997. С. 221.
50 Литературная газета. 1950. 31 декабря.
51
52 РО ГЛМ. Ф. 139. Оп. 1. Д. 20. Л. 5.
53 РО ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Д. 1152. Л. 6.
54 РГАЛИ. Ф. 1723. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 125.
55 И. Бабель. О творческом пути писателя / Публ. Вяч. Нечаева // Наш современник. 1964. № 4. С. 98, 99. Ср. также со свидетельством
«Из всех одесситов Бабель больше всех ценил
В. Катаева» (Вопросы литературы. 2001. № 2. С. 205).
56 И. Бабель. О творческом пути писателя. С. 99.
57 РГАЛИ. Ф. 1723. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 125.
58 Согласно свидетельству Э. Миндлина, А. Толстой, вернувшись в Россию, «вообще не отпускал Катаева от себя» ( Не-обыкновенные собеседники. Литературные воспоминания. М.: Совет-ский писатель, 1968. С. 138). См. также письмо автора «Аэлиты» к Катаеву от 2 января 1924 года: «Милый Катаев, с Новым Годом. Спасибо Вам за письмо. Вы думаете, неприглядно когда хвалят — очень приглядно. Возьмите в Госиздате “Аэлиту” отд[ельное] изд[ание], прочтите и напишите мне по совести. Мне нужно Ваше мнение. Сейчас у меня острый роман с “Бунтом машин” — пьесой, которая идет здесь в феврале, в Москве — в марте.
Театр, театр,— вот угар.
Из Вас выйдет [очень] хороший драматург, если только Вы серьезно возьметесь за работу.
Серьезность работы складывается из следующих основных вещей:
Архитектура — это есть последовательное развитие сюжета по линии нарастающих: страсти и интереса. Всякая скидка в сторону болезненна.
Динамика — это есть непрерывно увеличивающиеся: страсть и интерес. Падение на минуту интереса производит впечатление чудовищной скуки. Уменьшение страсти — верное обеспечение провала пьесы.
Разработка характеров: в пьесе всегда одно главное лицо, фокус пьесы. Остальные разработаны в степени отдаления перспективы. Вести сюжет пьесы может не главное лицо, но второстепенное. Но храни Вас боги Олимпа, чтобы внимание (фокус) перескочил с одного на дру-гого.
Автор — творческая сила.
Актер — матерьял, к которому сила прилагается.
Зритель — это непереставаемый проверщик, корректор, советчик и моралист.
Драматург должен сотворить (из действительности) своего зрителя и, когда он сотворен, взять его в сотрудничество. Вселите в себя призрак идеального зрителя.
— это найдено — много из своего опыта. Может быть, Вам пригодится.
Я редактирую “Звезду”, лит[ературную] часть. Присылайте рассказ. Передайте Булгакову, что я очень прошу его прислать для [“]Звезды[”] рукопись. Я напишу ему в ту минуту, когда буду знать его адрес.
Обнимаю Вас, целую мадам Мухе руки.
Наташа [нрзб] Вам шлет привет.
».
(РГАЛИ. Ф. 1723. Оп. 3. Ед. хр. 1. Лл. 95—96). К этому посланию, вклеенному в альбом, составленный А. Крученых, Катаев позднее сделал шутливую приписку: «Спасибо! Научил на свою голову.
В. Кат[аев] [1]929 г.» (Там же). Мадам Муха — первая жена Катаева, Анна Сергеевна Коваленко; — Наталья Крандиевская-Толстая, третья жена А. Н. Толстого.
59 Сравним с начальной фразой предисловия Лакшина к «Избранному» Булгакова: «Булгаков поверил в себя как в писателя поздно — ему было около тридцати, когда появились первые его рассказы» (Лакшин В. О прозе Михаила Булгакова и о нем самом // Избранная проза. М.: Художественная литература, 1966. С. 3).
60 См. теперь: Лакшин В. Мовизма осень золотая // «Сумма» — за свободную мысль. СПб., 2002. С. 304.
61 На белом фоне. Рассказы. Воспоминания. М.: Современный писатель, 1993. С. 11.
62 Лиля Брик — Эльза Триоле. Неизданная переписка (1921—1970). М.: Эллис лак, 2000. С. 509.
63 См.: Воспоминания о Юрии Олеше. М.: Советский писатель, 1975. С. 299. Интересно, что в 1933 году Шкловскому довелось защищать Олешу от нападок... Катаева. В «Литературной газете» от 17 мая 1933 года Катаев обвинил автора «Зависти» в злоупотреблении метафорами. Спустя несколько номеров газета опубликовала заметку В. Шкловского «Простота — закономерность», где констатировалось: «Катаев отказывается от метафор Олеши, сам уходя от метафор» (Литературная газета. 1933. 5 июня). А. П. Чудакову Шкловский много позднее говорил о Катаеве: «Он попал под влияние Олеши и никогда не мог от него освободиться» (Чудаков А.
64 Цит. по: Спивак М. Посмертная диагностика гениальности.
Э. Багрицкий, Андрей Белый, В. Маяковский в коллекции Института мозга (материалы из архива Г. И. Полякова). М.: Аграф, 2001. С. 179.
65 Амнистия таланту. Блики памяти. М.: Современный писатель, 2001. С. 259.
66 См.: Бухштаб Б. Литературоведческие расследования. М.: Современник, 1982.