ЗОЩЕНКО ЗАМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ
Впервые я увидел Михаила Михайловича Зощенко в редакции ленинградского юмористического журнала в 1926 году.
На Фонтанке, во дворе дома, где помещался банк, была маленькая дверь с дощечкой «Бегемот». На лестничной площадке третьего этажа стояла большая фигура добродушного, улыбающегося бегемота из папье-маше. А дальше в маленькой комнатке за столом сидел секретарь редакции Николай Николаевич Черний, с лицом, явно не допускающим никакого юмора.
«Бегемот» был любимым журналом ленинградцев, а имена его сотрудников — Анатолия д'Актиля, Владимира Воинова, Дмитрия Цензора, Владимира Тоболякова, Сергея Томского, Михаила Левитина, Игнатия Ломакина, Константина Мазовского — хорошо знали читатели.
Но первым и главным среди них было имя Михаила Зощенко.
Мне минуло в ту пору шестнадцать лет, я учился в последнем классе школы и втайне мечтал стать писателем. Что у меня было для этого? Почти ничего. Но в моем коленкоровом портфельчике лежало двадцать рассказов и сорок анекдотов. Можно ли было думать, что не напечатают хоть один?
С трудом преодолевая смущение, я вошел в редакционную комнату и сказал:
— Здрасьте…
— Добрый день, — ответил Черний.
безукоризненно вежлив и оказался знаменитым художником-карикатуристом Николаем Эрнестовичем Радловым.
— Мне бы хотелось видеть товарища Зощенко, — произнес я, замирая от ужаса.
— В настоящее время его нет в редакции, — ответил Радлов. — Но, может быть, мы можем его заменить?
— Зощенко заменить нельзя! — категорично заявил я и тут же понял, что совершил бестактность.
— Это, конечно, верно, — вежливо согласился Радлов, — мы тоже склонны так думать, но если вы принесли в редакцию свою рукопись, для этого не обязательно присутствие Зощенко. Мы тоже кое-что понимаем. Можно нам поверить.
— немного застенчивый молодой человек в сером пальто и такой же кепочке.
— Здравствуйте, — сказал он. — Какие новости?
— Вот вам и незаменимый Зощенко, — сказал Радлов.
— Почему «незаменимый»? — спросил Михаил Михайлович.
— А это уж вам объяснит этот товарищ, — улыбнулся Черний, указав на меня.
— Объясните, — попросил Зощенко и провел меня в соседний небольшой кабинетик.
…
Михаил Михайлович снял пальто и повесил его на гвоздик за шкафом. Он был в скромном, не бросающемся в глаза пиджаке в клеточку. Из кармана выглядывал аккуратный белый платочек, воротничок белой рубашки был идеально отглажен. У него были удивительные глаза, темно-карие, глубокие, внимательно вглядывающиеся в вас, но не одними зрачками, а как-то всеми глазами полностью. Очень добрые и в то же время очень печальные были у него глаза.
Мы сели к столу, на котором лежало много рукописей. Зощенко молчал и с интересом меня разглядывал. Впоследствии я убедился, что так он смотрел на всех.
Я ждал, что он что-нибудь скажет, а он вежливо ждал, пока заговорю я. Наконец это, видимо, ему надоело, и он прервал молчание:
— Я вас слушаю.
И тогда я рассказал ему, как мечтал с ним встретиться, как хочу писать и как жажду быть напечатанным в «Бегемоте».
— Дайте что-нибудь почитать, — предложил он.
Я достал из портфельчика рассказ. Он назывался «Ося».
— Разница с тургеневским только в одной букве, — заметил Зощенко, — у Тургенева была «Ася».
Я сидел ни жив ни мертв.
— Рассказ не получился, — тихо промолвил Зощенко, кончив читать. — Такое ощущение, что вы сели его писать, еще не зная, как вы его напишете. Вы писали без плана. Правда?
— Правда, — согласился я.
— И вы были не слишком озабочены тем, что и как пишете. Что это у вас за фраза: «Она была девушкой в полном смысле этого слова»? Или вот: «Она смотрела в зеркало на свое лицо, нос, шею и плечи, пока не дошла до ручки». Вам это кажется остроумным? Поэтому вы и принесли этот рассказ в «Бегемот»?
— Чего вы хотите? Писать или печататься?
— И то и другое, — честно признался я.
— Оставьте мне свои рукописи и приходите в следующую субботу в это же время.
В следующую субботу, когда я примчался в редакцию, в комнате сидели Зощенко, художник Б. И. Антоновский, полный, с лицом, похожим на улыбающуюся луну, карикатурист Б. Малаховский, весь заостренный, как бы нарисованный тонким пером, не выпускающий изо рта трубку, и писатель К. Мазовский, больше похожий на скромного патера, чем на писателя, пишущего смешное.
— Я не хотел, чтобы кто-нибудь был свидетелем нашей беседы, — сказал он. — Все плохо. Не весело, не смешно, не жизненно. А главное — лишено смысла. Надуманные остроты, плоские каламбуры. Юмор должен возникать внезапно, рождаться от образа, от характера описываемого вами человека, от точки зрения автора. А наспех притянутые ни с того ни с сего остроты — не играют. Почему вы пишете о писателях и художниках? Вы их хорошо знаете? Бываете в их среде?
— Нет.
— Как же тогда вы пишете? Писать надо только о тех людях, которых вы знаете. Чем заняты? Работаете? Учитесь?
— Учусь в школе. Заканчиваю.
— Попробуйте написать о школьниках, об учителях, о родителях. Вы никогда не пробовали поставить себя на место папы и мамы, а их на свое место? Тут есть возможность для смешного рассказа. И не думайте, что юмористический рассказ должен обязательно вызывать хохот. Если ваш смешной рассказ заставит кого-то прослезиться — это гораздо дороже. А самое главное — читайте. Больше читайте и старайтесь понять, как написан тот или иной рассказ, почему и во имя чего он написан. Учитесь писать, читая.
Через неделю я принес Михаилу Михайловичу новую пачку рассказов. Еще через неделю он мне ее вернул с тем же отзывом. Тогда через пять дней я принес пачку, вдвое большую. На этот раз на лице у Зощенко я увидел страх…
Я терроризировал его своими посещениями долгих три месяца. Собрание моих сочинений к тому времени составляло добрых две сотни рассказов. И каково же было мое счастье, когда однажды Зощенко не увел меня в соседнюю комнату, а в присутствии Радлова, художников В. Лебедева и К. Рудакова сказал:
— Мы решили напечатать ваш рассказ, Володя. Читайте его в очередном номере.
Зощенко был моим литературным крестным отцом, и я всегда буду благодарен ему за уроки, советы, жестокую правку первых моих сочинений, за его требовательность и прямоту. Он привил мне вкус к работе, и мне кажется, мы с ним подружились. Во всяком случае, с этих пор я всегда, когда это было возможно, советовался с ним, а он часто делился со мной своими замыслами и читал мне отрывки из еще не написанных рассказов и пьес.
«Бегемот» был закрыт, и на его месте возник новый ленинградский сатирический журнал «Ревизор», в котором я стал сотрудничать постоянно.
Шли годы. Меня увлекла драматургия, и почти каждую свою новую пьесу я нес к Зощенко. Он знал точно, как сделать смешную фразу из несмешной и как сделать смешную фразу так, чтобы она звучала печально.
— Хочу написать пьесу для театра малых форм, — сказал он мне как-то. — Пьесу про заседание петербургских исторических памятников. Екатерина II со своими фаворитами, Медный всадник со змеей, Николай I, Александр III — про собрание чугунных царей. Показать всю их «чугунность». Как считаете? Все пишут исторические пьесы, почему бы и мне не написать? Только я сразу обо всех царствующих особах…
Пьеса была написана за шесть дней и поставлена в Ленинградском театре малых форм под названием «Культурное наследие». Поставил ее режиссер В. Р. Раппопорт, автор популярного некогда водевиля «Иванов Павел».
* * *
Читал Зощенко свои смешные рассказы абсолютно серьезно, почти без интонаций, совершенно бесстрастно. И именно эта «равнодушная» манера рождала смех, возникающий от речевой ткани рассказа. Он не выделял смешные места в речи своих героев, как это делал, скажем, отличный исполнитель его рассказов Владимир Хенкин. Артист всегда, если можно так сказать, играл рассказы Зощенко и обязательно изображал внешне его электромонтера, водопроводчика или пациента в больнице.
его слова. Ближе всего к этой манере читали рассказы Зощенко Владимир Яхонтов и Игорь Ильинский. Но, повторяю, такого исполнителя рассказов Зощенко, как сам писатель, больше не было.
Я видел много его пьес, но они имели настоящий успех только тогда, когда их почти не играли, то есть не старались показать ярко характеры героев и не стремились по-разному за них говорить, а играли всю пьесу почти в одной интонации — интонации автора. Очень близок был к этой манере Леонид Утесов.
Зощенко любил цирк, и особенно буффонных клоунов. Мы вместе смотрели антре Коко и Роланда. Это была старая классическая клоунада с обливанием водой, когда белый клоун (Роланд в своем ослепительно сверкающем костюме и утрированных галифе, на которых сияют луны, в белоснежных чулках и маленьком колпачке) стоит у подножия стремянки и держит в поднятых руках большую воронку, а рыжий Коко в просторном коричневом пиджаке, широченных брюках и гигантских туфлях несет ведро с водой, чтобы облить своего партнера. Но рыжему не везет. Сначала он спотыкается и проливает воду себе на ноги. Потом, суетясь, спеша, тащит второе ведро. Та же неудача. Возвращается за кулисы и, задыхаясь, выбиваясь из сил, тащит третье, но роняет его у самого выхода. И уже в совершенном отчаянии, тащит целое корыто с водой, лезет на стремянку и грохается с нее вниз, окатывая с головы до ног себя. Серьезность, с которой это проделывается, беззаветная увлеченность клоуна, его отчаяние после каждой неудачи — все это безумно смешно. Зощенко хохочет, как ребенок. На глазах у него слезы. Хохочет весь цирк. Это настоящий океан хохота, поистине «очищающего» организм. Чудится, будто смех вытесняет из тебя все дурное, все хворости, все печали, заботы, беды.
В том, что клоун падает и обливается водой, казалось бы, нет ничего смешного, но, когда это происходит с человеком, задумавшим злое, это оказывается неожиданно смешным. Это смех торжествующей правды и справедливости. Этот смех назидателен в лучшем смысле этого слова. Это по-хорошему глупо и по-детски просто.
— Порок наказан! Наказан смехом! — говорит Михаил Михайлович, вытирая слезы.
«безыдейную клоунаду», с которой «необходимо бороться». Совсем она небезыдейная! Она осмысленна в своем кажущемся бессмыслии, и ушаты гнева критиков обрушиваются на них самих, как вода на рыжего в этой блистательной клоунаде.
* * *
22 июня 1941 года я уходил на фронт и, не застав Зощенко дома, отправил ему письмо. Его ответ пришел в Винницу, где я уже работал в редакции газеты Южного фронта «Во славу Родины». Михаил Михайлович писал (цитирую по памяти):
«…это правильно, что вы пошли на фронт. Я тоже собираюсь. Мой вам совет — не сидите в штабах и в редакции, а будьте участником всех событий. Но зря и глупо не лезьте под огонь. И больше пишите. На войне необходим юмор. Он помогает в самые тяжелые минуты».
А потом наступили для него тяжелые времена, о которых тяжело сегодня вспоминать.
— Приходите, Володя, я дома. Я никуда не хожу.
Когда я пришел к нему, он ходил по комнате и курил.
Он не жаловался. Наоборот.
— Все хорошо, — утверждал он. — Работаю… пишу… У вас тоже ведь было в этом роде…
— Смешно сравнивать, — сказал я.
— Если смешно, уже неплохо. Ничего. Все разъяснится. А пока вот перевожу книгу финского писателя Лассила «За спичками».
Зощенко имел обыкновение скрывать свои хворобы и горести. Конечно же, ему было очень трудно. Он привык издаваться и печататься часто и огромными тиражами, привык к тому, что в театрах с триумфальным успехом идут его пьесы. И. Юзовский рассказывал мне, что публика столько смеялась, глядя пьесу «Парусиновый портфель», что спектакль шел вместо двух с половиной — три часа, а Зощенко, сидя в зале, с недоумением поглядывал на зрителей и все спрашивал: «Почему они смеются? Что здесь смешного?»
Он привык к успеху. В 1929 году «Вечерняя Красная газета» проводила анкету, где был вопрос о том — кто самый любимый и известный человек в Ленинграде? Первое место занял Зощенко.
Он привык встречаться с людьми, читать свои рассказы и слышать неутихающие взрывы смеха, аплодисменты. И вдруг все кончилось. Он заперся в своей комнате, ушел в себя. Но он не терпел, чтобы его жалели, выражали ему сочувствие. Он шутил, пытался улыбаться и сворачивал разговор на другие темы.
— Все неплохо, — сказал он. — Работаю. Прислали мне из Литфонда деньги… Видите? — показал он мне папку, набитую письмами… — Это все письма читателей об их делах, о разных происшествиях. Думаю, что из этого сможет получиться книга…
В его положении многие не могли бы написать ни строчки. А он писал. Каждый день. И улыбался.
И еще через месяц, приехав в Ленинград, я снова пришел к нему.
— Дела поправляются, — сказал он. — В «Новом мире» печатают мои «Партизанские рассказы». Делаю еще один перевод. Все очень хорошо.
— Михаил Михайлович, вы ведь писали киносценарий. Что с ним?
— Ничего! В кино надо иметь связи, — сказал он, загадочно улыбаясь, — а у меня нет никаких знакомств.
Потом мы встретились в Москве, во дворе писательского дома на 2-й Аэропортовской. Зощенко приехал тогда в Москву и жил у поэта Владимира Лифшица.
— Все хорошо. Кажется, будут издавать мой однотомник. Дела поправляются. Вот «Крокодил» прислал письмо, хотят, чтобы что-нибудь для них написал…
Больше я его не видел.
У меня на письменном столе стоит фотография Михаила Михайловича. Большие, бездонные глаза смотрят грустно. Но если долго и внимательно смотреть в них, можно заметить прячущуюся в них улыбку. Она таится в плотно сжатых губах.