Георгий Николаевич Владимов всегда держался наособицу. И среди «шестидесятников», и в правозащитном движении, и в эмиграции.
Недавно в связи с выходом четырехтомного собрания сочинений, куда, помимо романов «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан», вошли статьи, выступления на радио «Свобода», Владимов приезжал в Москву. И опять уехал в Германию. Гражданство ему вернули. Квартиру — нет.
Суть моих разногласий с советской властью была шире, чем борьба за корпоративный интерес. Стал ли бы я писать открытые письма, выступать в чью-то защиту, нарываться на слежку, обыски, высылку, зная наперед, чем это обернется для меня и моих коллег? Твердо отвечаю: да. Уж очень было противно!
Мы себя не готовили ни в какие вожди. Это было движение вообще не политическое. Единственное, что мы говорили власти: уважайте собственную конституцию. Для этого не нужны перевороты. Мы жили как свободные люди в свободной стране. И другим подавали пример такой жизни.
Упреки, скепсис — все это звучало и прежде. Вот, дескать, вышли пятеро безумцев в августе 68-го на Красную площадь — и что? Я вам скажу, что. Слова одной чешки: «Из-за того, что они вышли на площадь, мы не возненавидели русских...»
Может быть, пренебрежение к правозащитникам объясняется тем, что люди не смогли за столько лет последовать нашему примеру, — это всегда раздражает, вызывает неприязнь к человеку, который смог. Тяжко сознавать, что ты оказался не на высоте.
Нас, конечно, тоже можно кое в чем упрекнуть. Зачем кто-то все-таки попытался «сходить во власть»? Правозащитник, по определению, не должен состоять ни в какой власти. Думаю, это было движение абсолютно бескорыстное — наоборот, жертвенное. Пойти и что-то сделать. Если не спасти другого, так хотя бы самому оправдаться перед грядущим судом...
В августе 91-го я сидел у себя в Нидернхаузене перед телевизором и смотрел, как с Лубянки убирают Железного Феликса. Возникло ощущение некоей точки, завершенности — если не пути, то какого-то значительного этапа. Я подумал, что должен рассказать о том, как всю жизнь, с детства, меня вело и вело в оппозицию, потом в эмиграцию... и так довело до вот этой комнаты и телевизора, в котором на подъемном кране раскачивается памятник основателю ЧК.
Все-таки август — особый для России месяц. Первая мировая война началась в августе. Август 68-го, 91-го... В августе 46-го вышло погромное постановление ЦК компартии о журналах «Звезда» и «Ленинград». Потом — еще более суровый доклад Жданова. Я был суворовцем, учился в училище МВД в Ленинграде, которому покровительствовал сам Берия — воспитывал, как он любил говорить, «своих волчат». Русские писатели любят повторять, что они вышли из «Шинели» Гоголя, ну а я — из шинели Дзержинского...
— в черных мундирах с голубыми погонами.
Было нам тогда по пятнадцать лет. И несмотря на это, могу сказать, мы кое-что понимали. Во-первых, претил культ Сталина. Больше чтили Жукова, Рокоссовского. От наших офицеров кое-что узнавали — они все были фронтовики. К тому же уровень образования у нас был посерьезней, чем в обычной школе. Мы с этим моим товарищем пробовали себя в литературе, писали роман — и почувствовали даже какую-то профессиональную солидарность с Зощенко: коллегу оскорбили! Будто ему плюнули в лицо, а брызги в нас попали...
Зощенко был разбит, просто уничтожен — и, естественно, разговора никакого у нас с ним не получилось.
Потом нас выдала подружкина соседка. Началось нечто невообразимое. Следствие тянулось полгода. Допрашивал нас начальник особого отдела капитан Мигушко, из Москвы приехали, из управления войск МВД... Но потом вдруг начался откат: нас стали убеждать, что мы у Зощенко были до постановления. А мы упрямились: нет, мы были после, именно потому и пошли, что было постановление. И они всерьез испугались — вся эта лестница. Где-то на самом верху рявкнули: кого вы там воспитываете?! Мы с товарищем были в разных подразделениях, и в каждом устроили открытое комсомольское собрание, где мы должны были покаяться. Следователи наши заявили: да, установлено, что они были до постановления. Схлопотали мы по «строгачу с занесением».
Однокашники наши застыли в изумлении — они хотели услышать от нас всю правду, а мы стали каяться. Все проголосовали за выговор.
о ней услышали из постановления. Нам казалось, что Зощенко оскорблен сильнее. Что там Жданов сказал о ней — полублудница-полумонахиня? Мы спросили подружку: «Ты бы на ее месте обиделась?» Она сказала: «Нет, это даже интересно».
Героев из нас не вышло. Тем не менее и за нами и за родителями установили наблюдение. К моей матери был приставлен стукач, спустя шесть лет она была арестована...
Вот первый сюжет судьбы, первый узел. Первый толчок к сопротивлению. Второй — спустя десять лет. Переехав жить в Москву, я устроился в «Новый мир», цитадель оппозиции даже при Симонове. Угодил в самое пекло: первая моя редакторская работа — роман Дудинцева «Не хлебом единым». Вот вам, пожалуйста: в правой тумбе стола «Доктор Живаго» — это неперспективно, а этим займитесь — очень перспективная вещь. Что было дальше, вы знаете: бесперспективный роман получил Нобелевскую премию. А перспективный — пошумели и забыли...
И третий узел — еще двадцать лет спустя. Эмиграция, «Грани», моя тяжба с НТС. Есть закон, по которому оппозиция копирует своего противника. Я попал в ту же советскую власть, только в карикатурном обличье. То же самое, от чего всю дорогу бежал. Не говоря о том, что деятельность НТС была выгодна для КГБ — он изображал себя таким командным пунктом, который руководит всем советским подпольем. За счет этого они и получали деньги от ЦРУ. Да и агентов КГБ в НТС хватало...
Вкратце пересказанное — сюжет романа, который я сейчас пишу. До развязки далеко — быть может, потому что есть у меня предчувствие какого-то нового, четвертого узла в моей судьбе. Предчувствие, тянущееся уже семь лет — с августа 91-го. Ощущение мучительного, затяжного переходного периода.
«Генерала и его армии» лучшим романом года аккурат в канун выборов в Госдуму, все боялись прихода коммунистов, и меня на всякий случай торопились поскорее выпроводить... А сейчас как-то, мне кажется, устаканилось. И что мне особенно нравится, люди уже не возлагают надежд на доброго царя. Все больше думают, как самим в жизни устроиться — на вторую, на третью работу... И уже меньше боятся, будут ли коммунисты, будет ли Ельцин...
Тяжело, конечно, думать о том, как это русскому работяге существовать год без зарплаты. Но, знаете, в сравнении с историей, с теми миллионами, которые погибли при Сталине, да и потом, — ну что же, наверное, и такие жертвы надо принести на алтарь Отечества. Можно было обойтись, конечно, меньшими потерями, но тем не менее, думаю, все было не зря.
Хотя окончательно судить о происходящем я не готов. Поэтому и мой роман заканчивается пока не точкой — скорее, знаком вопроса.
Изгнание — очень неплохо придуманное наказание. Мягче, чем тюрьма или лагерь. Но все-таки отрыв от родины даром не проходит. Иногда кажется, будто все понимаешь. Но стоит ступить на родную почву — вокруг тебя тысяча мелочей, о которых не имеешь ни малейшего понятия! А ведь из них складывается жизнь. Чтобы осознать ее, иметь право на суждение — надо вариться здесь, в этом соку.
Я чувствую, как это мне сейчас необходимо.
Леонид БАХНОВ